Мастерская художника. Игорь Шелковский с Яном Гинзбургом

— Я смогу журналы показать.

— Нет, первый год я провел в лагере, потом меня забрала бабушка. Это были детские ясли, там была большая смертность.

— Из-за всего. Интересное воспоминание. Мать тогда занималась с детьми лагерными. Говорю: «Принесите кошку». А они с удивлением на меня смотрят, они никогда не видели кошку, вообще в своей жизни. С тех пор я жил с бабушкой в Москве, на Старой площади, в доме, где сейчас администрация президента.

— Мы там прожили всю войну.

— Да. Был такой эпизод, что пришли из домоуправления и сказали, что надо явиться к Москве-реке, к пристани, там будет специальный катер и нас повезут на Волгу, взять с собой еды на три дня. Бабушка собралась, собрала узелок, всё, но потом решила, что куда она поедет, тем более с ребенком. Решила: будь что будет, — и осталась. Первый год было особенно трудно, потому что в доме не было отопления, не было электричества. Под отопление бабушка купила железную печку и топила ее всем чем можно. А у нас внизу, во дворе, в подвале, была мастерская.

— Столярная мастерская, которая чинила и готовила мебель для Кремля. И бабушка договорилась, ей давали опилки, стружки, обрезки дерева. Вот этим бабушка топила печку.

— Четыре года, даже три.

— Нет.

— В общем, да.

— Мне важен объем, пластика. А из чего это…

— Я хотел быть художником. А в училище можно было поступать после 7-го класса, училище на уровне техникума считалось. Я пошел после 7-го класса, подал документы. Стал сдавать экзамены и не прошел. Мне поставили двойку за живопись, что меня удивило, потому что я как раз в изокружке считался хорошим живописцем, акварелистом.

— Биографию.

— Да. Были сталинские времена. Я написал, что мой отец расстрелян как враг народа. Там же надо биографию, кто родители. Я думаю, вот это вот и сыграло свою роль.

— Нет, я ничего такого тогда не подумал.

— Да. Ну, не прошел — я пошел обратно и продолжал учиться в средней школе. Потом после 9-го класса я решил, что еще раз потренируюсь, попаду — не попаду, тогда уже после 10-го я буду совсем уверенным, еще раз тогда после 10-го наверняка попаду. Пошел после 9-го, но это уже был 1954 год. Сталин умер.

— Да никак. Кроме любопытства, ничего. То есть любопытство — а что дальше будет. Родители многие паниковали, что на нас теперь Америка нападет.

— Страх — да, был, как же, теперь весь мир против нас.

— Там был выбор, педагогическое отделение и театральное. На педагогическом учили суровой передвижнической живописи.

— Да, да.

— Наш профессор был Виктор Алексеевич Шестаков, бывший художник театра Мейерхольда, который еще какой-то дух с тех времен принес.

— Да.

— В 1920-е годы он работал в театре. Но потом сторонникам Фаворского стало его жалко, что он, старик, поднимается к нам на пятый этаж. Позвали Рабиновича. А Рабинович — потом оказалось, что он тоже — у него болезнь сердца — к нам не ходил, и мы к нему ходили в мастерскую.

— Да. Я так проходил, скользил взглядом по книжным полкам, там стояли Ницше, Шопенгауэр — то, чего не было тогда.

— Тогда была шестидневная неделя. Каждый день. То есть мы и академический курс проходили, карандашом, акварелью, маслом, и обнаженная натура, портрет, композиция. Так что учились.

— Вот когда распределяли, на меня пришло письмо, что в Оренбург нужен театральный художник, и я уже готовился поехать туда. Потом перед самым отъездом пришло другое письмо, что нет, не надо, нет условий каких-то. И я остался. Я год работал в разных издательствах, делал обложки к наборам открыток, в общем, какая-то такая мелкая графика, но зарабатывал.

— Да, примерно так.

— Начало 1960-х. Когда еще мы учились, нас соединили с ГИТИСом, потому что у них по программе шло работать с художником, а у нас по программе была работа с режиссером. Меня там соединили с одной режиссершей, Таней Глаголевой.

— Нет, не в училище. Мы ходили в ГИТИС, там специальный кинозал был.

— Просто я когда перечисляю, кто из неофициальных художников будущих там учился, — Рогинский там учился, Есаян, Плавинский.

— Да, он рисовал на чистом и не знал, что он схватил. Такой спонтанный, схватил. Ну и вот, плюс все эти скандалы.

— Его выгнали, ушел, в общем-то. Я тоже думаю, он не страдал особо.

— Началась перестройка, и у людей стало меньше страха.

— Хрущева, конечно. Стали друг с другом разговаривать. До этого боялись слово сказать, потому что была такая поговорка: у стен есть уши. И могли донести, и оклеветать могли, сказать, что вот он рассказал какой-то антисоветский анекдот, а он не рассказывал. То есть такой террор, особенно последние эти сталинские годы. То есть люди боялись людей, друг друга.

— А началась перестройка, и уже люди как-то стали более доверчиво друг к другу относиться. Со Слепяном мы познакомились на лестнице ЦДРИ (Центральный дом работников искусства). По-моему, там была в это время выставка Павла Кузнецова. Павел Кузнецов тоже считался формалистом, таким формалистом, импрессионистом.

— Это как сейчас слово «экстремист». То есть если вас прозвали импрессионистом, уже поздно оправдываться, так же, как вот вас назвали экстремистом, — никто не знает, что это такое, тем не менее это все убойно действует.

— Да. При Сталине это было бы невозможно, потому что бы донесли, арестовали. А в оттепель уже это можно. И ходила публика, и довольно много. И у нас был такой кружок единомышленников, то есть Володя Слепян, Олег Прокофьев, сын Прокофьева, Волконский Андрей, музыкант.

— Вот это вот тенденции Володи Слепяна — знакомиться со знаменитыми людьми.

— Со звездами, да, чтобы они нас тоже выволакивали из небытия. И он в газете «Вечерняя Москва» прочитал крошечную заметку, что в Россию приезжает дедушка русского футуризма Давид Бурлюк, по приглашению Николая Асеева. Николай Асеев был советским поэтом. И достал каким-то образом телефон этого Бурлюка и договорился с ним о встрече. Тот сказал, что вот придете тогда, завтра или послезавтра, я вам уделю 15 минут, в 9  Касаткина с холстами со своими и Володя Слепян с несколькими работами Целкова идем, гостиница «Москва». Там на каждом шагу, на каждом повороте стоят такие типы, которые глазами пронизывают.

— «Отец» не сказал, а может, и сказал, да. Он был в Японии, потом в Америке с такого-то года, двое сыновей, один успешный архитектор, другой — дизайнер. Вот такую краткую о себе характеристику, уже на американский манер. Слова у него тоже: «Мы с Марией только что скушали маленький breakfast». И вот уже 15 минут проходит, кончается, и вдруг он начинает жаловаться, что вот он едет жить на дачу у Асеева и задумал написать колхозные пейзажи. И вот он купил в Финляндии много холста в рулонах и подрамники, не могли бы мы ему помочь натянуть холсты на подрамники. Долгая работа, а нас все-таки трое. Но мы с радостью: «Да, да», — и занимались этим целый день до вечера.

— В этом переулке, только на другой стороне, там была керосиновая лавка. Тогда ведь готовили на керосиновых лампах, разливали черпаками керосин. И там же гвоздики. Кулек этих гвоздиков мне насыпали, и я бегу обратно. И вот мы до вечера натягивали холсты.

— Ну я не знаю, десятка полтора было. Вот таким образом прошла эта встреча с Бурлюком.

— Да, когда он начинал говорить, сначала из носа шло шипение, свист, потом еще что-то, какие-то слова, не очень понятные, но потом налаживалось. Ему завидовали, потому что он всегда письменные ответы писал. К доске не вызывали. А мы с ним дружили. Я ездил к нему домой.

— На Бауманскую. А там был какой-то троллейбус. Играли в шахматы. Он еще был чем интересен? Он коллекционировал русскую поэзию Серебряного века, и у него стояли сборнички, которые он даже в руки не давал трогать, а тем более разглаживать. Вот эти первые издания Ахматовой, Гумилева, Хлебников у него был. Он это собирал. И он где-то узнал, что бедствует Крученых и продает свою библиотеку, и попросил меня пойти с ним, поскольку ему говорить трудно, чтобы мы вместе пошли. И мы пошли. Это дом на Мясницкой, там был бывший почтамт и магазин чая-кофе. Там во дворе такой большой дом, семиэтажный, дореволюционный.

— Они разные: были поменьше, были побольше.

— Да, просто сгрузили с полок или сундуков, откуда-то. По периметру комнаты. Посередине стоит кровать железная. На ней лежит человек с одеялом, натянутым до глаз. Под кроватью стоят бутылка кефира и ночной горшок. И он так испуганно: «Вы откуда, из домоуправления?» Мы говорим: «Нет». — «У меня денег нет, денег нет». Я начинаю объяснять, что мой друг коллекционирует поэзию и очень хотел бы что-то у вас приобрести, если можно, и, кроме того, я привез ваш сборничек, вы не могли бы мне автограф? «Нет, нет, я никому не даю автографов, и потом, я вас не знаю, что я могу написать, и вообще у меня нет времени, у меня сейчас запись будет в музее Маяковского, еще где-то». В общем, нас выгонял. И так и не написал ничего и не продал ничего. Он еще потом жил года три, по-моему. Бедный.

— Нет, просто времена другие, не 1920-е годы. Были годы 1960-е, то есть перестройка была, но он-то не советский писатель. Советские писатели получали за свою работу деньги регулярно. Им устраивали поездки по стране, кормили, поили в ресторанах, везде они делали какие-то доклады — или о своем творчестве, или воспоминания о других советских писателях. Таким образом жили, жили многие очень хорошо, шикарно. А он был вне, как и все, как и Малевич в конце жизни. Их отовсюду выгнали, где можно было, и Родченко.

— Да. Вот эта Таня Глаголева.

— Да. Как раз перед этим родился маленький сын, и ей хотелось в подарок сыну поставить спектакль-сказку.

— Да. Но потом что-то театр не захотел. Поставили другие сказки, три сказки: китайскую, болгарскую и польскую. А второй спектакль был «Принц и нищий». Вернее, он назывался «Нищий и принц».

— Да, Сергей Михалков, перевод. Первым надо пролетария поставить.

— Город Тула, Театр юного зрителя. Это был 1961 год. Это был, может быть, самый голодный год в хрущевское правление. То есть в Туле нельзя было купить ничего в магазинах, ничего не было. Кто ехал в Москву, должен был по просьбе остальных купить масло, потому что с остальным сложно, а вот это масло в пачках. Москвичи, кстати, в пачках не любили. Было развесное более свежее, а тут какое там развесное, брали в пачках. Причем когда ездил каждую субботу в Москву, обратно я вез целый чемодан масла. Все, начиная от директрисы, кончая уборщицей и гардеробщицей, все просили: «У меня дочка больная, ребенок».

— Продуктов. Ходили на рынок, молочный ряд был пустой, только в конце две-три женщины с бидонами, но в этих бидонах не молоко, а мед. А молока не было. В бидонах они продавали дорогой мед, а молока вообще не было. Только выдавали в детских консультациях. И в магазинах полки заставлены: водка, злаковый кофе, суррогат, из травы, спички, сигареты и ничего из еды. И если было что-то, возили из Москвы. Тогда в Театр эстрады были экскурсии, культурный поход в Москву. У них был театральный автобус, они разъезжали на этом автобусе отстраненно, по области. Вот этот автобус ехал в Москву, где-то стоял ждал, все разбегались по магазинам, потом с сумками, пять килограмм апельсинов, еще что-то, сколько колбасы, это масло. Все обратно в этот автобус и ехали с покупками, возвращались назад. А по городу — там центральное шоссе такое через весь город — едут цистерны, написано «Молоко», и все это для этих проклятых москвичей. То есть мы москвичей ненавидели.

— В этот год что случилось? Хрущев по собственной глупости издал указ, что в небольших городах нельзя иметь коров. И те, у кого раньше это было, естественно, там окраина, там почти деревня, были сарайчики, коров держали, а тут все должны были порезать этих коров. И секретарь партии соседней области, какая там, Калужская, он скупил этих коров, всех их порезали. Он перевыполнил план по мясу на этот год. Потом его разоблачили, и он покончил с собой, застрелился. Жена потом, мне показывали, плакала на могиле мужа.

— В запасники. Кстати, запасники находились, по-моему, в Троице-Сергиевой лавре. И стали вывешивать старую живопись, то, что до этого было в музее, потихоньку, потихоньку стали заполнять. Потом дошло дело по времени до импрессионистов.

— Он состоял в МОСХе, да. То есть в начале 1930-х годов он был в группировке, которая называлась «Четыре искусства» *: архитектура, графика, живопись, еще что-то. Там и Фаворский был. Но потом их всех слили, как он говорил, в один колхоз, и стал Союз художников СССР.

* «Четыре искусства» — художественное объединение, существовавшее в Москве и в Ленинграде в 1924–1931 годах. Общество было основано художниками, входившими ранее в Мир искусства и Голубую розу.

— И Москвы. Отделение. МОСХ — это московское отделение. И он там был на таком счету: какой-то художник, близкий к формалистам, настоящий реалист, в общем, не соцреалист.

— Неправильный, да, и по форме, и по содержанию.

— Он жил в комнате. Это не квартира. Комната 12 метров в коммунальной квартире. Была какая-то холщовая занавеска, разделяла пополам, там его жена сидела, писала, занималась литературой, поэзией, а рядом он с красками. Соседи не очень к ним были расположены, потому что они утром должны идти на работу, а эти сидят такие, интеллигенция, целый день дома. И вот с этого началось. Сейчас расскажу. 1949 год, его решают исключить из Союза художников.

— Да, он помог. По крайней мере у него остался членский билет, потому что без членского билета не продавались… А там у них внизу был…

— Да, магазин, киоск. Там краски, кисточки. Кисточек не купишь.

— Была заикающаяся продавщица, но добрая. Она иногда могла и без билета нам продать.

— Ничего я не планировал. Экспромт.

— МОСХа. Там иногда, с одной стороны, вот такой деспотизм, а с другой стороны, иногда художников как бы подкармливали. Давали путевки. Там мы два месяца жили, нас кормили. Все дружно рисовали, ели, пили. С тех пор это.

— Да, или возвращаться. Он сказал, что в тебя уже все верим.

— Немножко больше. У меня одна работа, я ее так делал, именно в расчете, что кто-нибудь найдет. Она разбиралась. И потом я к этим разборным еще добавил уже две разборных. Но никто не проверял.

— Да. Но там никто не стал проверять. Я боялся, что они потребуют всё развернуть, собрать и увидят, что там лишние есть. Никто не требовал. А потом их просто было бы трудно очень завернуть. Алик Сидоров помогал все заворачивать.

— Алик Сидоров — это московский редактор.

— Да.

— Тут еще второго нет.

— Да.

— Да, да.

— Она и сейчас есть.

— Конечно. А что эмигранты, кому они нужны? Нет, меня там здорово поддерживали: Толстовский фонд, потом какой-то французский католический фонд, потом какой-то Фонд помощи интеллектуальным эмигрантам, называлось так. Были какие-то африканские поэты, польские актеры, в общем, все, кто сбежал из своих стран.

— Ну да.

— Нет, это мы всё знали еще здесь.

— Я познакомился в Москве через Костаки с швейцарским бизнесменом, который коллекционировал искусство.

— Видел работы у Костаки. Познакомил его со всеми художниками, с которыми сам был знаком. Потом я уехал, и мы уже с ним встретились в Париже. И вот вторая или третья встреча — он меня спросил, почему бы художникам не издавать свой журнал. И вот я сказал: «Хорошо, давайте».

— Да. И зря. Мог очень хорошую коллекцию собрать.

— Он мне купил пишущую машинку и такой стол, макеты светящиеся.

— Да.

— И я делал, да, но вот после первого номера он куда-то исчез.

— Да. И мне надо было искать какие-то другие источники.

— Вот он не устарел. Мне очень нравится.

— Да, и один литературный.

— Да, да, правильно. Письма художников в журнал.

— Вот эти студенты — я им очень благодарен до сих пор, что они, рискуя своей карьерой, очень много перевозили.

— Были такие, да. Страх.

— Да.

— Да, это было.

— Около этого, наверное.

— Мешками просто. Один обыск — ему надо было чем-то зарабатывать на жизнь, и он стал какую-то ювелирку делать, какие-то я ему оттуда посылал инструменты. Вот пришли и всё забрали, все эти орудия производства. И некому жаловаться.

— Да, первые номера.

— После первого же номера.

— Потом особенно нажимали уже после литературного, потому что, очевидно, считалось, что художники — это так себе, неважно, а вот уже текст, литература…

— И стали, да, художников вызывать и грозить, угрозы такие, что у вас не будет мастерской, работы не получите, пришлите письмо Шелковскому, что вы отказываетесь иметь дело с этим журналом.

— Нет, просто не успел. Ведь если бы вышло не семь номеров, а семьдесят…

— Да, но потом изменились времена, и вот эта вот атака КГБ — это, наверное, был их последний демарш, потому что развалился Советский Союз.

— Вообще много статей об «А-Я» потом вышло. То есть его очень дружелюбно все встретили.

— Да, вот это уже антисоветчина.

— С башней же я познакомился вчера, когда делают какие-то предметы дизайнерские. Вазы мы делали какие-то. А это просто мне пришло в голову сделать настольную лампу. Но это тоже настольная лампа. И вот такое — там изнутри электричество есть. Это, конечно, макет. Делается из металла.

— Только там одного.